Федор Петрович Гааз
/ 10 августа 1780 - 16 августа 1853 г.г./
ОБЩИЙ ЧЕЛОВЕК
Статья Бориса Сяйнаса в редакции Бурундука
13 августа 1853 года - за 3 дня до смерти Гааза - Иван Киреевский записал в дневнике:
"Был у Гааза. Он умирает. Мы видели его в том положении, в каком он находится уже трое суток: облокотивши голову на руки, сложенные крестом на столе.
Ни жалоб, ни вздоха, ни даже малейшего дыхания. Видно, однако же, по положению тела, что он жив и не спит.
Удивительно много было у этого человека прекрасного, скажу даже великого в его безоглядном человеколюбии, несокрушимом спокойствии.
Это спокойствие могло происходить только от крайней отважной решимости исполнять свой долг во что бы то ни стало. Господи! Удостой меня этого прекрасного спокойствия."
Камни старой Москвы должны еще помнить этого человека. Он заметно выделялся из толпы.
Высокий, чуть сутулый, со светло-голубыми несколько выпуклыми глазами, смотревшими на окружающих прямо, внимательно, с внутренней приветливостью.
Носил непременный черный фрак, белые жабо и манжеты, короткие до колен штаны, шелковые черные чулки, башмаки с пряжками.
А волосы, собранные сзади в пучок, пудрил и перехватывал черным бантом.
Появись он в таком наряде в конце XVIII века в родном Мюнстерайфеле на фоне подобным же образом одетых сограждан, на него никто бы и внимания не обратил.
Но Москва не Мюнстерайфель. И на календаре уже полтора десятка лет значился век XIX. Словом, на него оборачивались.
Но не только по причине странного для Якиманки или Охотного ряда облачения. Оборачивались еще и потому, что многие знали его лично или в лицо или, по крайней мере,
были о нем наслышаны. Да, человек этот в те годы слыл в Москве личностью чрезвычайно популярной и уважаемой. О нем московские остряки даже куплеты сложили.
Не сатирические, нет, наоборот, уважительные:
Доктор Газ уложит в постель,
Закутает во фланель,
Поставит фонтанель,
Пропишет каломель...
Но настоящая его фамилия была не Газ, а Гааз — Фридрих Иосиф Гааз. Родился близ Кёльна, в семье доктора медицины, получил серьезное образование:
окончив первоначально курс математики и философии в Йенском университете, затем основательно изучил в Вене медицину. И оказался, что называется, врачом от Бога.
Возможно, служил бы он родной Германии, а может, и вообще стал бы общеевропейским светилом, если бы не судьба, которая распорядилась иначе.
Никто так толком и не знает, почему широко образованный молодой человек, еще вчера коротавший свободные часы в уютных венских кофейнях за разговорами
о разных мудрых материях, сегодня вдруг оказывается на не слишком уютных колдобинах Российской империи, в почтовой карете,
уносящей все дальше на восток от налаженного европейского быта, любящих родных, друзей, профессоров, карьеры...
Формальным поводом для столь крутого поворота в жизни Гааза явилось приглашение княгини Репниной стать ее домашним доктором,
после того как молодой врач успешно излечил княгиню от глазной болезни.
Хотя ясно, что в Россию Гааза влекло нечто совсем иное, а вовсе не обеспеченное существование в княжеском доме.
Напоследок Гааз писал дяде:
«Если этот шаг покарает меня чем-либо добрым, то главное — это то, что он отвечает той вполне неожиданной, неясной возможности,
открывшейся как раз в то время, когда совершенно необъяснимое, невыносимое беспокойство гнало меня прочь из Вены».
С 1806 года он уже в Москве, успешно занимается медицинской практикой, известность его растет очень быстро.
Видимо, сказывается счастливое сочетание качеств: природный талант врача, сострадательность, широкие общие знания, хорошие манеры.
Вскоре он научился русскому языку и как-то незаметно из Фридриха Иосифа превратился в Федора Петровича.
В 1812 году Гааз стал военным врачом, поступив на службу в русскую армию. «Два года, — читаем у Льва Копелева в его книге «Святой доктор Федор Петрович»,
— шел он с армиями от Москвы до Парижа — перевязывал раны, вырезал пули, застрявшие в мышцах, отпиливал размозженные ноги и руки, лечил горячечных, поносных, контуженных.
Он работал в походных палатках и крестьянских избах, в барских хоромах и наспех сколоченных дощатых бараках...
А в свободные часы толковал с офицерами и солдатами о Божественном промысле и законах медицины».
Вместе с русской армией Гааз дошел до Парижа. А после завершения военной кампании вышел в отставку. С тех пор Федор Петрович окончательно посвятил себя частной практике,
став в Москве одним из известнейших врачей. Это был период возрождения города после знаменитого пожара.
Восстанавливались и строились новые церкви, как грибы после дождя вырастали рубленые избы и кирпичные дома, крепкие особняки и великолепные дворцы.
Москва походила на необъятную строительную площадку: тут и там стучали топоры, визжали пилы...
День ото дня прибавлялось и будущих москвичей: кто добирался пешком, кто на подводах, иного приносила лихая тройка, кого-то скрипучая телега, а кого и солидная карета.
Столь же скоро обрастал Федор Петрович новой клиентурой — от самых именитых больных до... бедолаги-бедняка. Одни платили чрезвычайно щедро, у других не водилось и гроша.
Но, удивительное дело, Федор Петрович Гааз пользовал всех, совершенно не обращая внимания, как теперь принято говорить, на социальное положение подопечных.
В любой час дня и ночи он спешил к тем, кто взывал о помощи, лечил и часто излечивал такие тяжкие недуги, как горячка, колики, ревматизм, гнойные язвы...
Если же не мог вылечить, старался облегчить боли, унять жар, утешал добрым словом и загодя говорил родным, чтобы посылали за священником.
И делал это добросердечно, с искренним стремлением непременно помочь. Вот почему его в скором времени полюбили как первые лица города, которых он пользовал, так и самая распоследняя беднота, не слышавшая за всю свою жизнь, быть может, ни одного доброго слова. Вот почему оборачивались москвичи, когда Федор Петрович шел по Неглинной или проезжал по Кузнецкому мосту...
И сама жизнь Федора Петровича складывалась, с точки зрения близких ему людей, как нельзя более удачно. Благодаря обширной медицинской практике Гааз был богат, имел великолепный выезд, дом в Москве, на Кузнецком мосту. А в Подмосковье, в деревне Тишки, — имение с сотней крепостных и суконную фабрику при имении. Московский генерал-губернатор Дмитрий Васильевич Голицын, относившийся к Федору Петровичу с величайшим доверием, назначил его главным врачом города или, как раньше называлась эта должность, — штадт-физиком. Но одно дело быть домашним врачом генерал-губернатора и совсем другое — отвечать за здоровье огромного города. Иные масштабы, иная ответственность. Тем не менее генерал-губернатор в Гаазе не сомневался. Дело в том, что Федор Петрович к тому времени зарекомендовал себя не только как врач, но и как широко мыслящий человек, как ученый, умеющий увидеть перспективу для оздоровления сотен тысяч больных в том, на что до него и внимания особого не обращали.
Прослышав о горячих источниках близ горы Гучтау, он несколько раз выезжал на Кавказ. Во второй приезд познакомился с князем Измаил-Беем, ставшим его проводником. Все помыслы неутомимого Гааза были направлены на поиск таинственного источника, о котором многие слышали в этих местах. «Когда я приехал сюда во второй раз, — писал впоследствии Ф.П. Гааз, — я поставил себе обязательной задачей его найти и исследовать. Поэтому я был очень доволен, когда во время моего вторичного посещения Константиногорска узнал от черкесского князя Измаил-Бея, что позади Бештау действительно существует горячий источник, что он сам купался в нем и что он охотно туда бы меня проводил. Я очень обязан князю Измаил-Бею, и всякий, кто будет пользоваться этими водами, также будет ему благодарен...»
День, когда они, обогнув Бештау, подъехали к минеральному источнику, можно считать днем основания Железноводского курорта. С открытий Гааза начались и другие курорты — Ессентуки, Кисловодск, Пятигорск. Он досконально исследовал и описал минеральные источники, проверил их действие на себе, составил рекомендации для их лечебного использования.
Генерал И. Сабонеев в письме генералу А. Закревскому писал: «Живущий в Москве доктор Гас (кажется, при Голицынской больнице) знает чудесные источники Кавказа и может быть весьма полезным наставником. Я был два раза на Кавказе и пользовался его наставлениями, говорю по опыту». В «Полном историческом медико-топографическом, физико-химическом и врачебном описании Кавказских минеральных вод» профессора А. Нелюбина, изданном в 1825 году, сказано: «Да позволено будет с особым уважением упомянуть о трудах доктора Гааза... В особенности должно быть благодарным Гаазу за принятый им на себя труд — исследовать кроме главных источников еще два серных ключа на Машуке и один на Железной горе, которые до того времени еще никем не были испытаны... Сочинения Гааза принадлежат бесспорно к лучшим в своем роде».
Старейший профессор Петербургской медико-хирургической академии А. Нелюбин сравнивал Железноводские минеральные воды с Карлсбадскими и Висбаденскими, утверждая, что они представляют собой «сокровище между кавказскими водами».
За эту работу Гааз был награжден Александром I орденом Святого Владимира IV степени. Но вернемся в те дни, когда Федор Петрович вступил в должность штадт-физика.
В Москве проживало около 300 000 жителей, а все московские больницы в совокупности могли принять лишь тысячу лежачих больных, не считая полутора тысяч коек для военных. Эти совершенно несопоставимые цифры красноречивее многих слов, говорят о тех трудностях, с которыми столкнулся новый главный врач второй столицы. Его предшественник был уволен как не справившийся с делом, а поводом послужили многочисленные доносы чиновников, обвинявших бывшего главного врача едва ли не во всех смертных грехах. В первые же дни Гааз убедился, что увольнение было несправедливо. Он написал обстоятельное письмо губернатору и министру, а свое жалованье штадт-физика ежемесячно отсылал небогатому врачу: ведь тот незаслуженно лишился существенного для него пособия.
На этой должности Федор Петрович проработал до лета 1826 года. Причина проста: Александр I — покровитель генерал-губернатора Д. Голицына — скончался, наступило время тревоги и ожиданий. Московскому губернатору было не до Гааза, а без его поддержки противостоять армии чиновников «медицинской конторы» Федор Петрович был не в силах. И на него тоже пошли доносы, обвинявшие в том, что он «не в здравом душевном состоянии», «зазнавшийся иноземец», «безрассуден» и т.д., и т.п. Словом, Гааз подал в отставку и продолжал заниматься привычным делом — лечить людей.
И по кругу знакомств, и по положению в обществе, и по личному состоянию Федор Петрович, несомненно, относился к преуспевающей части московского общества. Он часто бывал у предводителя дворянства А. Арсеньева, того самого, что построил Большой театр. Обедал у графа Н. Зотова, конечно же, не забывал и своего покровителя графа Дмитрия Васильевича Голицына. Но в поведении Гааза было мало сходства с людьми его круга. Мысли доктора, безусловно, не укладывались в привычные стереотипы и, мягко говоря, вызывали изумление. Он, например, велел освободить от барщины своих крепостных крестьян, заменив ее щадящим оброком, чем вызвал пересуды соседей-помещиков и уездных чиновников. Он пытался объяснить крестьянам, что надо разводить сады, цветники, сажать картофель. И даже раздавал им для этого семена и рассаду. Федор Петрович прилагал усилия, чтобы ввести на своей фабрике азы экономики, а в торговых делах пытался действовать по закону, сам держал слово и верил другим.
Он был абсолютно бескорыстен и сердоболен по отношению к несчастным. Его сестра Вильгельмина переехала к брату и вела его хозяйство; она писала родственникам в Германию: «Как раз потому, что Фриц так равнодушен к деньгам, он слишком уж лихо их растрачивает. Не на себя — на себя ему совсем мало надо, но, исключая себя самого, он готов отдать последнюю копейку и чрезвычайно доволен, когда имеет ровно столько, сколько от него хотят, и оставляет себе последний рубль так, как если бы у него оставались тысячи...»
Когда позднее ему было увеличено жалованье за заслуги в борьбе с эпидемией холеры, он отказался от прибавки, одобрив повышение работникам московских больниц. Кстати, холера, постигшая город дважды, оставила в памяти жителей воспоминания о бесстрашии и самоотверженности доктора Федора Петровича. К осени 1830 года люди в панике начали покидать Москву. Зрели бессмысленные бунты, порожденные страхом перед ужасной болезнью. Гааз демонстративно целовал больных холерой горожан, чтобы убедить окружающих, что холера не столь заразна, как о ней говорят. До наших времен дошла и другая история: как доктор Гааз обнимал заживо гниющую от водяного рака девочку, к которой не могла приблизиться даже родная мать. И делал он это ради того, чтобы утешить дитя, хоть как-нибудь скрасить его последние дни.
Он ничего не боялся. Но в основе бесстрашия этого человека всегда лежало неизбывное стремление облегчить участь других.
Вероятно, именно подобное устремление привело Федора Петровича в комитет попечительства о тюрьмах, бессменным секретарем которого он служил много лет. И не появился лишь на единственном из более чем двухсот заседаний, когда слег совершенно больной. «С этого времени для него наступила новая, совсем новая жизнь. Он сам почти не сознавал, насколько все круто изменилось в его существовании. Ему казалось, что он занят все тем же, что и раньше — помогает больным, страдающим, несчастным людям, только забот больше прибавилось — кроме больниц еще и тюрьмы».
Но, видимо, дело, за которое взялся Федор Петрович, было все же не совсем обычное. Точнее, не само дело, а то, как он за него взялся. Ведь секретарей всевозможных попечительских советов и в те времена было хоть пруд пруди. А вот почему-то именно о Гаазе писали впоследствии и Герцен, и Достоевский, и Кони, и Горький, и многие другие.
Максим Горький был убежден, что «о Гаазе нужно читать всюду, о нем всем надо знать, ибо это более святой, чем Феодосии Черниговский». Прекрасный очерк о нем написал А. Кони.
В дневниках о Федоре Петровиче московский почт-директор А. Булгаков писал, что самыми счастливыми днями своей жизни доктор Гааз считал замену прута (железный стержень около метра длиной, к которому прикреплялись наручниками 8-10 арестантов; на многие месяцы следования ссыльных по этапу прут соединял совершенно различных по возрасту, росту, здоровью и силам людей) «индивидуальными кандалами и день открытия Полицейской больницы для бродяг и нищих».
Итак, мы дошли до сути деяний доктора Гааза на посту секретаря комитета попечительства о тюрьмах.
О каторге тех времен А. Чехов говорил как о месте, где «сгноили ... миллионы людей, сгноили зря, без рассуждения, варварски; гоняли людей по холоду, в кандалах десятки тысяч верст, заражали сифилисом, развращали, размножали преступников и все это сваливали на тюремных красноносых смотрителей». И вот доктор Гааз — образованный интеллигентный человек, несколько странно одетый на взгляд московской публики, решился на... мягко говоря, смелый поступок. Он решил эту безжалостную машину сломать.
Булат Окуджава в очерке о Федоре Петровиче приводил следующие сведения: «Он не упускал из виду ничего, что имело хоть какое-то значение в трудной жизни заключенных. Свою деятельность в комитете он начал с упорной борьбы против того, что ссыльных вели прикованными к пруту... Гааз почти пять лет воевал против этого прута, который отстаивали министр внутренних дел и начальство конвойных войск как «лучшее средство предотвращения побегов». Но он добился отмены. И тогда же добился замены коротких и тяжелых кандалов более легкими и длинными, не так стеснявшими движения кандальников. По его настоянию ручные и ножные кольца кандалов, которые в мороз и в жару причиняли дополнительные муки, стали обшивать кожей и сукном.
Не ожидая, пока все эти усовершенствования начнут осуществлять власти, он за свой счет заказывал целые партии облегченных и обшитых кандалов. И в начале XX века такие кандалы еще называли «гаазовскими».
Постепенно он расстается с домом в деревне и со всем прочим хозяйством. Деньги ему нужны на оборудование новых лечебных заведений, на изготовление тех самых облегченных кандалов, на пособия арестантам...
Ему помогали бескорыстные помощники из различных сословий. У Гааза можно прочесть такие строки: «В российском народе есть перед всеми другими качествами блистательная добродетель милосердия, готовность и привычка с радостью помогать в изобилии ближнему во всем, в чем он нуждается».
У «святого доктора» — так его называли многие москвичи — был свой взгляд на причины преступлений: «Преступления, кои совершаются разными людьми, бывают от разных причин. И вовсе не всегда от врожденного злодейского нрава... Наибольшая часть преступлений совершается от несчастья — от несчастных случайных обстоятельств, при которых дьявол подавляет совесть и разум человека...» Иногда милосердие выходило ему боком. Снова читаем в дневниках Александра Булгакова: «Это случилось во время генерал-губернаторства покойного кн. Дм. Голицына, который очень Гааза любил, но часто с ним ссорился... Между ссылочными, которые должны были быть отправлены в Сибирь, находился один молодой поляк. Гааз просил князя приказать снять с поляка кандалы. «Я не могу этого сделать, — отвечал князь, — все станут просить той же милости, кандалы надевают, чтобы преступник не мог бежать»... Князь долго отказывался, колебался, но... наконец согласился на требование Гааза. Несколько времени спустя отворяется дверь князева кабинета, и можно представить себе удивление его при виде доктора Гааза, переступающего с большим трудом и имеющего на шелковом чулке огромную кандалу... «Князь, — отвечал Гааз, — несчастный, за которого я просил Вас, убежал, и я пришел занять его место узника! Я виновен более, чем он, и должен быть наказан».
В 1844 году князь Д. Голицын, вечный заступник и поддерживатель многих инициатив Гааза, умирает. В отчаянии, что благие усилия могут пойти прахом, Гааз пишет письмо прусскому королю Фредерику-Вильгельму IV, в котором просит его сообщить о многих варварствах в отношении заключенных своей сестре — супруге Николая I, с тем чтобы она рассказала об этом своему царственному супругу.
Чудак из драмы XVIII века? Юродивый и поврежденный? Но какому чудаку под силу сделанное Гаазом:
1832 - устройство тюремной больницы на Воробьевых горах;
1833 - отмена прута;
1836 - замена тяжелых кандалов "гаазовскими" - облегченными, обшитые кожей или сукном, открытие школы для детей арестантов;
1844 - открытие больницы при Старо-Екатерининском приюте;
1843-1847 - неурожайные годы: Гааз собирает 11000 рублей серебром на пропитание арестантов;
1829-1853 - на средства, собранные Гаазом, выкуплено 74 крепостных.
С переменным успехом он ведет борьбу за более гуманное отношение к заключенным. За период с 1829 по 1853 год зарегистрировано 142 прошения Гааза о помиловании заключенных или смягчении им меры наказания. В сентябре 1853 года зарегистрирована просьба кузнеца Московской пересылочной тюрьмы, оплатить ему изготовление 120 облегченных кандалов. Указание на изготовление поступило от доктора Гааза...
В течение многих лет он вел бесконечную работу в тюрьмах и пересылках. Столкнувшись с этим страшным миром, Гааз испытал сильнейшее потрясение и, по выражению знаменитого русского адвоката А. Кони, навсегда «перестал жить для себя». Вокруг его имени ходит немало различных легенд, так или иначе объясняющих отношение к Гаазу простого люда. Как-то метельным зимним вечером Гааз шел проведать больного, кутаясь в потрепанную шубу. Внезапно из переулка вышли трое в низко нахлобученных шапках:
- А ну, дядя, скидывай шубу и шапку поживее. И мошну давай... Пикнешь — придавим.
- Отдать вам шубу? Хорошо. Я вижу, вы все очень плохо одеты. Денег у меня мало. Отдам все. Но прошу об одной милости, добрые люди. Я есть доктор, лекарь. Спешно иду к больному. Очень болен хороший человек, отец большой семьи. До его дома от этого места еще полверсты. Без шубы я не дойду. Идемте вместе. У ворот я сниму шубу. Деньги могу сейчас отдать.
Долговязый парень зло хохотнул и взмахнул дубинкой, но другой, постарше, удержал его, подошел вплотную, вгляделся.
- Погоди, погоди. Ты лекарь, говоришь? Братцы, да это же Федор Петрович! Батюшка, милостивец, да кто же тебя обидеть посмеет. Прости, Христа ради! Идем, батюшка, мы тебя проводим, чтобы никакой варнак не посягнул. Ничего у тебя не возьмем. Кабы у меня хоть грош лишний был, я бы тебе с душой отдал на твое доброхотство.
Гааз устроил тюремные библиотеки — первые в России и неведомые в других странах — и каждую партию ссыльных снабжал книгами. Он сочинил и издал несколько брошюр с «добрыми наставлениями и советами», которые дарил заключенным и их родственникам. Доктор Гааз организовал две школы для детей заключенных и для безнадзорных подростков, которых обычно полиция просто отправляла в Сибирь...
Он покупал каторжникам лекарства, хлеб, фрукты. Пребывание в тюремной больнице было благом для больных и измученных арестантов, которых Гааз под любым предлогом всегда задерживал в своих больницах...
Тюрьмы, тюремные больницы, пересылки, этапы - изо дня в день шел сюда Гааз, словно добровольно заточив себя в узилище. Но, ежедневно наблюдая человеческое горе, не уставая сострадать ему, он бывал и счастлив.
Как выглядел его обычный рабочий день? С утра он обходил больных в своей Старо-Екатерининской «чернорабочей» больнице... Днем объезжал тюремные больницы и почти ежедневно ездил на Воробьевы горы — обязательно накануне и в день отправки партии. Позднее, когда по его настоянию на деньги Рахманова, Львова и на собранные им пожертвования был построен Рогожский полу этап у самого начала Владимирской дороги, он ездил еще и туда — напоследок проверить отбывающую партию, отвезти гостинцы и подаяния. В иные дни и вечера находил время побывать в гостях у старых приятелей и у новых молодых знакомцев — университетских профессоров, журналистов, литераторов. Он любил наблюдать веселящуюся молодежь, беседовать с дамами об их семейных делах, болезнях, домашних заботах.
О Федоре Петровиче Гаазе можно рассказывать пространно и долго, а можно, как поступил Федор Михайлович Достоевский, в нескольких строках: «Вот суть этой жизни, запечатленная во всемирно известном романе «Идиот»: «В Москве жил один старик, один «генерал», то есть действительный статский советник, с немецким именем, он всю свою жизнь таскался по острогам и по преступникам; каждая пересыльная партия в Сибирь знала заранее, что на Воробьевых горах ее посетит «старичок генерал»... Он давал деньги, присылал необходимые вещи... Про преступления он редко расспрашивал, разве выслушивал, если преступник сам начинал говорить. Все преступники у него были на равной ноге, различия не было. Он говорил с ними как с братьями, но они сами стали считать его под конец за отца...»
Гааз не раз брался за перо, чтобы изложить на бумаге накопившееся, неотложное. Во фрагменте его работы «Призыв к женщинам» читаем: «На памятнике одного доброго человека значилась следующая надпись:
«Все потраченное им на себя потеряно,
Все накопленное для других,
Все розданное осталось с ним».
Он делал свое дело в высшей степени серьезно и набожно; он являлся, проходил по рядам ссыльных, которые окружали его, останавливался перед каждым, каждого расспрашивал о его нуждах, наставлений не читал почти ни кому, звал их всех "голубчиками".
Он давал деньги, присылал необходимые вещи - портянки, подвертки, холета, приносил иногда душеспасительные книжки и оделял ими каждого грамотного, с полным убеждением, что они будут их долго читать и что грамотный прочтет неграмотному. Все преступники были для него на равной ноге, различия не было. Он говорил с ними как с братьями, но они сами стали считать его под конец за отца. Если замечал какую-нибудь ссыльную женщину с ребенком на руках, он подходил, ласкал ребенка, пощелкивал ему пальцами, чтобы тот засмеялся. Так поступал он множество раз, до самой смерти: дошло до того, что его знали по всей России и по всей Сибири, то есть все преступники.
Гааз доказал всей своей жизнью, что "любовь и сострадание живут в сердце каждого! Зло есть результат лишь ослепления."
Его не смущало, сколь велико число страждущих и сколь малы силы одного человека. Да разве они действительно малы, если вспомнить добрые дела доктора Гааза?! Но ему все казалось мало, он спешил. Он и нам завещал:"Спешите делать добро!"
"Добро" означает здесь лишь одно - любовь к людям и прежде всего к несчастным.
Узнав о смерти Федора Петровича, каторжные Нерчинского острога на свои горькие копейки
вскладчину приобрели икону святому великомученику Федору Тирону - на закопченной доске изображение молодого воина с темно-русой бородкой в застегнутом на правом плече синем плаще. Легенда гласит, что он погиб на костре, казненный за проповедь христианства среди товарищей по оружию.
Он его и творил, буднично, сосредоточенно, так же, как выполнял свою работу какой-нибудь московский кучер или сапожник. Только результаты этой работы были куда как значимее. Он в меру сил смягчал бесчеловечность власти, спасая от бессмысленных мук тысячи душ.
В «Дневнике писателя» Достоевского третья глава, названная «Похороны общечеловека», посвящена Федору Петровичу Гаазу. Само слово — «общечеловек» — говорит о многом.
«...Он был доктор и акушер; его имя перейдет здесь в потомство, о нем сложились легенды, весь простой народ звал его отцом, любил, обожал и только с его смертью понял, что он потерял в этом человеке. Когда он еще стоял в гробу (в церкви), то не было, кажется, ни одного человека, который бы не пошел поплакать над ним и целовать его ноги... Над его могилой держали речь пастор и еврейский раввин, и оба плакали, а он себе лежал в стареньком, истертом вице-мундире...»
На него показывали пальцами: "Посмотрите,- говаривали практические люди,- вот едет безумный Гааз. Раздал все свои деньги, прожил имение; теперь сам нищий и все хлопочет о каторжниках. Они же над ним помирают со смеху, и пока он говорит им свои поучения, крадут у него из кармана последние платки. Сумасшедший!"
Но не так думали те, кому отдавал свою долгую жизнь доктор Гааз. На его похороны собралось до двадцати тысяч человек, и гроб на руках несли до Введенского кладбища.
Католика Гааза решил отпевать и поминать в православных храмах очень строгий догматик — митрополит Филарет, тот самый, который не раз критиковал его при жизни.
«Кстати, почему я назвал старичка доктора «общечеловеком»? — спрашивал Достоевский. — Это был не общечеловек, а общий человек. Этот город М. — это большой губернский город в западном крае, и в этом городе множество евреев, есть немцы, русские, конечно, поляки, литовцы — и все-то, все эти народности признали праведного старичка каждая за своего...»
Шарль Фурье делил все страсти, направляющие поступки людей, на двенадцать разрядов. Помимо них, он выделял тринадцатую страсть - гармонизм; люди, наделенные ею, не способны мириться с тем, что признано всеми, они стремиться согласовать свое счастье со счастьем всего человеческого рода.
Гааз, безусловно, был человеком тринадцатой страсти.